вторник, 22 октября 2013 г.

Цвет богемной жизни



Четверо приятелей вели такие разговоры, что официант, подававший им, во цвете лет стал идиотом...
Анри Мюрже

Pierre-Auguste Renoir The Inn of Mother Anthony. 1865
(На стене карикатура на Мюрже, автора "Жизни богемы")
"...Поеживаясь от пронизывающего утреннего холода, Шонар поспешно напялил на себя атласную нижнюю юбку розового цвета, усыпанную блестящими звездочками, — она служила ему халатом. Эту мишуру забыла у него как-то после маскарада девушка, изображавшая Безрассудство и безрассудно поддавшаяся обманчивым обещаниям Шонара: в ту ночь он нарядился маркизом де Мондором и соблазнительно позвякивал дюжиной экю, в действительности то были фантастические монеты, просто-напросто вырезанные из металлической пластинки и заимствованные Шонаром в реквизите какого-то театра.
Облачившись в домашнее платье, художник распахнул окно и ставни. Луч солнца, как яркая стрела, мгновенно проник в комнату, и Шонар невольно вытаращил глаза, еще подернутые дремотной дымкой, в это время на соседней колокольне пробило пять..."

Анри Леви Кафе Момюс (справа) в 1-м округе Парижа, где любила собираться столичная богема. 1849

"...Шонар внимательно присмотрелся к посетителю, который явно втягивал его в разговор. Неподвижный взгляд больших голубых глаз незнакомца, словно что-то выискивавший, придавал его лицу выражение блаженной безмятежности, свойственное семинаристам. Цвет лица его напоминал старую слоновую кость, если не считать щек, которые были словно припудрены толченым кирпичом. Рот его, казалось, был нарисован учеником-приготовишкой, которого к тому же в это время кто-то толкнул под локоть. За выпяченными, как у негра, губами виднелись зубы, похожие на клыки охотничьей собаки, а двойной подбородок упирался в белый галстук, один кончик которого грозил звездам, а другой устремлялся в землю. Из-под потертой фетровой шляпы с чудовищно широкими полями каскадом вырывались белокурые волосы. На незнакомце было пальто орехового цвета с пелериной, ткань которого, давно утратив ворс, стала шершавой, как терка. Из оттопыренных карманов торчали связки каких-то бумажек и брошюр. Не смущаясь тем, что его разглядывают, он со смаком уничтожал кислую капусту с гарниром и то и дело во всеуслышанье выражал свое удовлетворение. Одновременно он читал лежащую перед ним книжонку, порой делая на полях пометки карандашом, который заткнул себе за ухо..."


"...Когда они входили в кабачок, между двумя его завсегдатаями разгорелась ссора. Один из них был молодой человек с лицом, утопавшим в пышной разноцветной бороде. Как бы в противовес этой пышной растительности на подбородке, на макушке его сияла преждевременная лысина, так что голова напоминала голое колено, которое тщетно пытался прикрыть пучок волос, столь редких, что их можно было бы пересчитать. На незнакомце был черный фрак с заплатами на локтях, когда же он взмахивал руками, то под мышками зияли вентиляционные отверстия. Брюки его, пожалуй, могли сойти за черные, зато башмаки, по-видимому никогда и не бывшие новыми, казалось, уже несколько раз обошли вокруг света на ногах Вечного Жида..."


"...Час спустя у него получился следующий наряд: клетчатые брюки, серая шляпа, красный галстук, одна перчатка, некогда бывшая белой, одна черная перчатка.
— При желании можно и другую перчатку выкрасить в черное, — заметил Шонар. — Но в таком костюме ты будешь напоминать солнечный спектр. Впрочем, ты ведь живописец, колорист
Тем временем Марсель примерял штиблеты. Проклятие! Оказалось, что оба они на одну ногу.
Тут художник, уж совсем было отчаявшийся, заметил в углу старый сапог, служивший им помойным ведром, и схватил его.
— Как у клоуна! — бросил его насмешливый сожитель. — Один тупой, другой остроносый.
— Никто не заметит. Я их начищу ваксой.
— Идея! Теперь недостает только черного фрака..."


"...Трарара! Трарара! Трарара!
— Если ты не замолчишь, — пригрозил Шонар, чувствуя, что ему грозит психическое расстройство, — я тебе сейчас исполню аллегро из моей симфонии на тему о значении синего цвета в живописи.
И он подошел к роялю..."

 
"...Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж — на мансарду, шелковые платья — на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы — сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:
В весенний день погожий
Я милым стал пригожей,
Любовь в ее глазах.
Она смеется нежно,
И чепчик белоснежный,
Как бабочка в кудрях.

«Милостивый государь и домовладелец!
Политика, если верить мифологии, является праматерью учтивости, она-то и повелевает мне сообщить вам, что в силу жестоких обстоятельств я лишен возможности последовать принятому обычаю расплачиваться за квартиру, особенно в тех случаях, когда за нее задолжаешь.
До нынешнего утра я лелеял надежду, что этот день отпраздную тем, что расплачусь по всем трем счетам. Химера, иллюзия, мечта! В то время как я дремал на подушке безмятежности, рок — по-гречески «ананке» — развеял все мои надежды. Денег, на которые я рассчитывал (боже, до чего хромает коммерция), мне не уплатили, и вместо крупных сумм, которыми я должен был располагать, у меня оказалось всего лишь три франка, — да и то взятые взаймы, — и я не решаюсь их вам предложить. Но не сомневайтесь, сударь, и для нашей прекрасной Франции, и для меня настанут лучшие дни. Едва забрезжит их заря, я на крыльях полечу, чтобы возвестить вам об этом и взять из вашего дома те драгоценные вещи, которые я там оставил, в ожидании этого дня отдаю их под вашу защиту, а также под защиту закона, который запрещает вам продавать их в течение года, буде вы попытаетесь это сделать, дабы вернуть сумму, коей кредитовали меня в залог моей честности. Особенно прошу вас позаботиться о моем рояле и о большой раме с шестьюдесятью локонами различных цветов, они охватывают всю гамму оттенков волос и срезаны с головок Граций скальпелем Амура.
Итак, милостивый государь и домовладелец, располагайте стенами, в которых я жил, как вам заблагорассудится. Дарую вам на это свое милостивое соизволение, в чем и подписываюсь.
Александр Шонар».

"...В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.
— Что это? — заметил Родольф. — Ты собираешься в свет в цветной рубашке?
— Разве это неприлично? — спросил Марсель.
— Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!
— Черт возьми! — Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих. — Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.
— Как? — в ужасе спросил Родольф. — Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?
— Увы, ничего не поделаешь! — ответил Марсель. — Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.
«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.
Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет..."

"...Марсель убежал, а тем временем Родольф, решивший во что бы то ни стало устроить вечер, отправился к своему приятелю Коллину, философу-гиперфизику, который жил поблизости.
– У меня к тебе просьба,– сказал он.– Мне, как хозяину дома, необходим черный фрак… а у меня его нет. Сделай милость, одолжи мне свой.
– Но ведь мне, как гостю, самому нужен черный фрак.
– Я разрешаю тебе прийти в сюртуке.
– Но ведь сам знаешь, у меня отроду не было сюртука.
– Послушай, раз так – можно устроить иначе. В крайнем случае ты можешь вообще не приходить на вечер, а я надену твой черный фрак.
– Это крайне неприятно. Все уже знают, что я приглашен, и мне неудобно отсутствовать.
– Отсутствовать будет и многое другое,– заметил Родольф.– Одолжи мне черный фрак и, если хочешь, приходи в чем угодно… хоть в одной жилетке… выдадим тебя за преданного слугу.
– Ну уж нет,– возразил Коллин, краснея.– Лучше надену ореховое пальто. Однако все это крайне неприятно.
Видя, что Родольф уже ухватился за пресловутый черный фрак, философ воскликнул:
– Да подожди же… Там в карманах кое-что осталось.
Фрак Коллина заслуживает внимания. Прежде всего, он называл его черным. А так как из всей компании один лишь он обладал фраком, то друзья его тоже говорили, когда заходила речь об официальном наряде философа: черный фрак Коллина. Вдобавок, знаменитый фрак был особого, весьма причудливого покроя: короткая талия, длиннющие фалды и поистине бездонные карманы, Коллин имел обыкновение засовывать туда десятка три книг, которые вечно носил с собою, и его приятели острили, что в дни, когда библиотеки закрыты, ученые и литераторы могут отыскать нужные им справки во фраке Коллина – эта библиотека всегда открыта для всех желающих.
В тот день, вопреки обыкновению, фрак Коллина вмещал всего-навсего том сочинений Бейля in-quar-to, трактат о гиперфизических возможностях в трех томах, один том Кондильяка, два тома Сведенборга и «Опыт о человеке» Попа. Когда фрак-библиотека был опорожнен, Коллин передал его Родольфу.
– Постой, в левом кармане какая-то тяжесть,– заметил Родольф,– Там что-то осталось.
– Да, да!– Коллин.– Я забыл опростать иностранное отделение!
И он извлек из кармана две арабские грамматики, малайский словарь и свою настольную книгу, сочинение на китайском языке под названием «Премудрый волопас».
Вернувшись домой, Родольф увидел, что Марсель забавляется, подкидывая в воздух целых три пятифранковых монеты. В первый момент Родольф даже оттолкнул протянутую руку приятеля: ему померещилось преступление.
– Живей, живей! – заговорил Марсель.– Я раздобыл пятнадцать франков… Вот как это произошло. У Медичи сидел какой-то другой антиквар. Когда он увидел мою монету, то чуть не упал в обморок: одного только экю Карла Великого и не хватало в его коллекции! Он разыскивал ее по всему свету и уже совсем отчаялся. Поэтому, внимательно рассмотрев монету, он не колеблясь предложил за нее пять франков. Медичи толкнул меня в бок, остальное досказал его взгляд. Глаза его говорили: «Я буду набивать цену, а барыш пополам». Так мы дошли до тридцати франков. Пятнадцать я отдал еврею, а остальное – вот. Теперь гости могут являться, мы их ошеломим невиданной роскошью! А на тебе, я вижу, черный фрак?
– Да, фрак Коллина,– ответил Родольф. Тут он стал вынимать из кармана платок и выронил томик маньчжурского словаря, забытый философом в иностранном отделении..." 

 La Vie de boheme (Жизнь богемы) 1992
 "...Пробило шесть, друзья отправились на скорую руку пообедать и поспешили обратно, чтобы заняться устройством освещения. От своей работы они были в полном восторге. В семь часов явился Шонар в обществе трех дам, которые по рассеянности забыли надеть свои бриллианты и шляпки. На одной из них была красная шаль в черную крапинку. Шонар посоветовал Родольфу обратить на нее особое внимание.
– Это дама из высшего общества,– сказал он.– Она англичанка и подверглась изгнанию после падения Стюартов. Живет очень скромно, зарабатывает уроками английского. Отец ее, как она уверяет, был канцлером при Кромвеле. С ней надо обходиться учтивее. Не вздумай ей «тыкать»..."
"...Черный фрак Родольфа направился навстречу дамам и стал целовать им руки с грацией, напоминавшей эпоху Регентства..."
"...Вот каковы мои планы. Избавившись от материальных забот, я буду серьезно заниматься. Я закончу свою махину и добьюсь общественного признания. Прежде всего – отрекаюсь от богемы, буду одеваться как все, куплю черный фрак и стану посещать великосветские салоны. Если хочешь идти со мною в ногу, мы по-прежнему будем жить вместе, но тебе придется безоговорочно принять мою программу. В обиходе нашем будет царить строжайшая экономия. Если мы будем действовать с толком, нам обеспечено три месяца спокойной работы. Но нужно соблюдать экономию..."
"...Весьма привлекательная женщина,– шептал он.– Уверен, что она воспитывалась в Сен-Дени. Наконец-то мне выпадет счастье обладать вполне безупречной любовницей! Конечно, ради нее я пойду на жертвы: как только получу деньги в «Покрывале Ириды», куплю перчатки и приглашу Лору пообедать в каком-нибудь ресторане, где подают салфетки. Костюм у меня неважный,– рассуждал он, одеваясь,– но ничего, черное всегда элегантно..."
"...Шонар решил, что если он проявит скромность, то лишь уронит себя в глазах издателя. Скромный музыкант, в особенности пианист,– явление вообще весьма редкое. Поэтому Шонар самоуверенно заявил:
– Я пианист первоклассный. Будь у меня больные легкие, длинная шевелюра и черный фрак, я блистал бы как солнце, а вы, вместо того чтобы требовать с меня за гравировку моей партитуры «Смерть девушки» восемьсот франков, сами поднесли бы мне на серебряном подносе за нее три тысячи да еще на коленях умоляли бы их принять. Право же,– добавил он,– мои десять пальцев уже десять лет отбывают каторжные работы на пяти октавах, поэтому я в совершенстве владею и белыми и черными костяшками.
Человек, к которому направили Шонара, был англичанин по фамилии Бирн. Сначала музыканта встретил лакей в голубой ливрее, он представил его лакею в зеленой ливрее, тот передал его лакею в черной ливрее, а этот ввел его в гостиную, где Шонар оказался лицом к лицу с господином Бирном. У островитянина был приступ сплина, поэтому он смахивал на Гамлета, размышляющего о ничтожестве человека. Шонар хотел было сообщить о цели своего прихода, но тут раздались такие душераздирающие вопли, что он не мог вымолвить ни слова. Это кричал попугай, сидевший на жердочке на балконе в нижнем этаже..."
"...Родольф был, несомненно, одним из самых веселых оборванцев, каких когда-либо знавала богема. И в дни, когда ему удавалось кое-как пообедать и хорошо сострить, он бодро шествовал по тротуару, где ему не раз грозило переночевать, шествовал в черном фраке, прорехи которого вопили о нищете, с видом более горделивым, чем у императора, облаченного в пурпурную мантию..."


"..В шесть часов в столовой был сервирован превосходный обед. Явилась богема. Марсель чуточку прихрамывал и был не в духе. Молодой виконт Поль поспешил к дамам и усадил их на лучшие места. Туалет Мими говорил о высоком полете фантазии. Мюзетта нарядилась со вкусом, но весьма пикантно. Феми напоминала витраж с разноцветными стеклышками и долго не решалась сесть за стол. Обед длился больше двух часов, и все время царило упоительное веселье..."


"...И вместе с товарищами он принялся разоблачать мадемуазель Мими, все ее тайны выплыли наружу, и каждое слово друзей вонзалось в сердце Родольфа, как шип. Приятели доказали ему, что любовница водила его за нос, как простофилю, изменяла ему и дома и повсюду, что это создание, бледное, как скорбный ангел, в действительности исчадие ада, способное лишь на злобные, низменные чувства.
Они не жалели черных красок, стараясь вызвать в Родольфе отвращение к предмету его любви. Но этой цели они достигли лишь наполовину. Отчаяние сменилось у поэта гневом..."

"...О Родольф, друг мой! Горе ваше велико, согласен, — но все же не настолько, чтобы распрощаться с жизнью. Поэтому заклинаю вас: поскорее поставьте на прошлом крест! А главное — избегайте уединения, в часы которого нас посещают призраки и вновь оживают воспоминания. Избегайте безмолвия, в нем будет раздаваться эхо прошлого, отзвук былых радостей и печалей. Будьте мужественны, и пусть ветер забвения развеет я, которое было вам так дорого, и вместе с ним развеет все что у вас еще осталось от возлюбленной, — локоны, примятые страстными поцелуями, венецианский флакон, где еще дремлет аромат, который теперь для вас опаснее всех ядов на свете. В огонь — цветы, цветы тюлевые, шелковые и бархатные, белый жасмин, анемоны, обагренные кровью Адониса, голубые незабудки и все прелестные букеты, которые она составляла в далекие дни вашего мимолетного счастья. Тогда и я любил Мими и не подозревал, что ваша любовь к ней может принести вам горе. Но послушайте меня: в огонь — ленты, ленты розовые, голубые и желтые, из которых она делала себе оборки, дразнившие взгляд, в огонь — кружева, и капоры, и покрывала, и все кокетливые тряпки, в которые она наряжалась, уходя из дому на хорошо оплаченное свидание с господином Сезаром, господином Жераром, господином Шарлем или другим очередным кавалером, а вы-то поджидали ее, стоя у окна, подернутого инеем, и содрогаясь от зимнего ветра! В огонь, Родольф, — и без всякой жалости, — всё, что ей принадлежало и что напоминает о ней! В огонь «любовные» письма! Да вот, смотрите, вот одно, из этих писем, — и как вы рыдали над ним, о несчастный друг мой!
«Я тебя так и не дождалась, поэтому пойду к тете. Беру с собою деньги, которые у нас оставались, — на извозчика. Люсиль»..."

"...Итак, Родольф встретился с Мими. Он был знаком с нею еще в то время, когда она была любовницей его приятеля. А теперь она стала его любовницей. Когда друзья Родольфа узнали об этом союзе, поднялся невообразимый шум. Но мадемуазель Мими была со всеми приветлива, ее никак нельзя было назвать недотрогой, табачный дым и литературные споры не вызывали у нее головной боли — поэтому с нею свыклись и стали относиться к ней как к товарищу. Мими была прелестной женщиной и на редкость соответствовала художественным и поэтическим идеалам Родольфа. Ей шел двадцать третий год, это была изящная, хрупкая малютка. В ее лице было что-то аристократическое. Ясные голубые глаза мягко освещали это нежное, с тонкими чертами лицо, но порой, в минуты раздражения или скуки, на нем появлялось жестокое, почти хищное выражение, и тут физиономист уловил бы, пожалуй, признаки закоренелого эгоизма и неумолимой черствости. В общем это было прелестное создание с юной жизнерадостной улыбкой, с взглядом то ласковым, то преисполненным властного кокетства. Молодая горячая кровь бурлила в ее жилах, окрашивая кожу в прозрачные розовые тона, отливавшие белизной камелий. Ее болезненная красота пленила Родольфа, и случалось, что ночью он подолгу осыпал поцелуями бледное чело своей спящей возлюбленной, полузакрытые глаза которой, влажные и усталые, чуть мерцали из-под прядей великолепных каштановых волос. Хотя Мими и приходилось работать по хозяйству, она сумела сохранить такую белизну рук, какой позавидовала бы сама богиня Праздности, и это окончательно сводило Родольфа с ума. Между тем этим ручкам, столь хрупким, столь миниатюрным, словно созданным для поцелуев и ласк, этим детским ручкам, которым Родольф вверил свое вновь расцветшее сердце, этим белым ручкам с розовыми ноготками суждено было в недалеком будущем истерзать сердце поэта..."
"— Он очарователен! — сказала молодая женщина, которой Родольф поднес букет цветов. — И хоть он одет из рук вон плохо, я готова скомпрометировать себя, если он пригласит меня танцевать.
Родольф услышал ее слова и через минуту был у ее ног, он пригласил ее, обратившись к ней с пышной речью, благоухавшей мускусом и амброй, галантность его излияний достигала восьмидесяти градусов по Ришелье. Дама совершенно растерялась, — его речь сверкала ослепительными прилагательными и цветистыми оборотами и была столь выдержана в духе Регентства, что у Родольфа, казалось, вот-вот покраснеют каблуки. Он стал похож на дворянина старого закала. Приглашение было принято..."


"...Уже пять-шесть лет Марсель работал над знаменитой картиной, которая, как он утверждал, изображала переход евреев через Чермное море, и уже пять-шесть лет этот шедевр колорита упорно отвергался всеми жюри выставок. Картина столько раз странствовала из мастерской живописца в музей и из музея в мастерскую и так хорошо изучила дорогу, что, если бы ее поставить на колесики, она самостоятельно отправилась бы в Лувр. Марсель раз десять переделывал свое творение сверху донизу, и решительные отказы жюри объяснял только личным недоброжелательством судей, от нечего делать он составил в честь этих академических церберов небольшой словарик ругательств и иллюстрировал его зверски ядовитыми рисунками. Сборник этот приобрел широкую известность и пользовался в мастерских и в Академии художеств не меньшим успехом, чем бессмертный плач Жана Белена, придворного живописца турецкого султана, все парижские мазилки знали его наизусть.
Долгое время упорные отказы жюри мало трогали Марселя. Он не унывал и был твердо убежден, что картина его, хотя и меньших размеров, все же достойна занять место рядом с «Браком в Кане Галилейской» — величественным шедевром, ослепительные краски которого не померкли под пылью веков. Поэтому каждый год, как только начиналась подготовка к «Салону», Марсель посылал свое произведение на суд жюри. Но чтобы сбить с толку судей, питавших предубеждение к «Переходу через Чермное море», он, не меняя общей композиции, переделывал кое-какие детали и давал картине новое название.
Так, однажды картина предстала перед жюри под названием «Переход через Рубикон», но под тогой Цезаря судьи распознали фараона, и он был отвергнут с подобающим его сану почтением.
На следующий год Марсель покрыл соответствующее место картины белилами, которые должны были изображать снег, в углу посадил елочку, одного из египтян перерядил в мундир гренадера императорской гвардии и окрестил картину: «Переправа через Березину».
Члены жюри протерли очки об обшлага своих академических мундиров и не поддались новой хитрости живописца. Они без труда узнали назойливый холст, особенно по огромной разноцветной лошади, которая вздыбилась на гребне волны. Шкура этого коня служила Марселю местом для всех его колористических опытов, и он называл ее синоптической панорамой «тонких оттенков», ибо здесь можно было наблюдать самые разнообразные сочетания цветов и всю игру света и теней. Но жюри и тут проявило полное бесчувствие, и «Переправа через Березину» получила все черные шары, имевшиеся в распоряжении судей.
— Что ж, так я и знал, — сказал Марсель. — На будущий год представлю ее под названием: «Переход через „Пассаж Панорам“.
— Вот и обдуришь их… их, их, их…— пропел Шонар на оригинальный мотив собственного сочинения, — страшный мотив, построенный на аккордах, оглушительных как раскаты грома и весьма небезопасных для рояля.
— Но как же так? Они отвергают картину, а волны Красного моря не заливают их краской стыда! — шептал Марсель, созерцая свое произведение…— Подумать только, тут на сто экю краски и на миллион таланта, не считая моей цветущей юности, которая успела облысеть заодно с моей фетровой шляпой. Это серьезное произведение, открывающее новые горизонты для лессировки. Но им меня не одолеть! Буду посылать им картину до своего последнего издыхания. Пусть она врежется в их память, как в медную доску резец гравера..."


"...Однажды, получив деньги, Жак купил Мари черное платье. Девушка была очень рада, но заметила, что для лета черное мрачновато. Жак возразил, что это его любимый цвет и Мари доставит ему удовольствие, если будет ходить в черном. Мари послушалась.
Как— то в субботу Жак сказал ей:
— Приходи завтра пораньше, поедем за город.
— Какое счастье! — Мари. — Я приготовила тебе сюрприз — вот увидишь! Завтра будет солнышко.
Мари всю ночь просидела за работой — она дошивала платье из материи, которую купила себе на собственные сбереженья, — кокетливое розовое платье. И в воскресенье она явилась в мастерскую Жака в нарядной обновке.
Скульптор встретил ее холодно, чуть ли не грубо.
— А я-то думала порадовать тебя! Для этого я и подарила себе такое веселое платьице! — ответила Мари, она не понимала, чем недоволен Жак.
— За город не поедем, можешь уходить, — бросил он. — Мне надо работать.
Мари ушла совсем огорченная. По дороге она встретила, молодого человека, который когда-то ухаживал за ней и к тому же звал историю Жака.
— Вот как! Вы перестали носить траур, мадемуазель Мари? — он.
— Траур? По ком?
— Как? Вы не знаете? А ведь это всем известно. Черное платье, которое подарил вам Жак…
— Ну и что?
— То был траур. Жаку хотелось, чтобы вы носили траур по Франсине.
После этого Жак больше не видел Мари..."
"...В этом миг Шонар погрузил руку в бездну, называвшуюся карманом, и тут же с воплем вытащил ее.
— Караул! Кто-то залез ко мне в карман! — кричал он, стараясь высвободить палец из клешней живого омара.
Вслед за ним закричал и Марсель. Он машинально пошарил у себя в кармане и неожиданно открыл там Америку, о которой совсем позабыл, а именно те полтораста франков, которые уплатил ему накануне Медичи за «Переход через Чермное море».
Тут все четверо сразу вспомнили вчерашние события.
— Шапки долой, господа! — воскликнул Марсель, высыпая на стол горсть монет, среди которых трепетно поблескивали пять-шесть новеньких червонцев.
— Как живые! — умилился Коллин.
— Что за звон! — восхищался Шонар, позвякивая золотыми.
— До чего хороши медальки! — Родольф. — Прямо-таки кусочки солнца. Будь я королем, я выпускал бы одни только червонцы и приказал бы чеканить на них профиль моей возлюбленной.
— Подумать только, ведь есть страна, где кусочки золота валяются на земле, как простые камушки, — заметил Шонар. — Было время, когда американцы давали четыре таких кусочка за два су. Один мой предок посетил Америку, и желудок краснокожих стал его могилой. Это нанесло большой ущерб всей нашей семье.
— Но откуда же взялось это существо? — спросил Марсель, глядя, как омар ползет по полу.
— Теперь припоминаю, — признался Шонар. — Вчера я заглянул на кухню Медичи, и это пресмыкающееся, надо полагать, нечаянно свалилось мне в карман — ведь они подслеповаты. Но раз уж он попался ко мне, — добавил Шонар, — мне хочется его у себя оставить. Я его приручу и окрашу в красный цвет, тогда вид у него будет повеселее. Я скучаю по Феми, он составит мне компанию.
— Господа! Обратите внимание, — воскликнул Коллин. — Флюгер повернул на юг. Завтрак у нас будет!
— Еще бы, — поддакнул Марсель, хватая червонец. — Вот мы сейчас его сварим, да еще с приправой!
Началось длительное и обстоятельное обсуждение меню. Каждое блюдо вызывало споры и ставилось на голосование. Омлет, предложенный Шонаром, после тщательного изучения вопроса был отвергнут, а также и белые вина, против которых Марсель произнес вдохновенную речь, доказавшую его солидные познания в виноделии.
— Всякое вино прежде всего должно быть красным! — провозгласил художник. — И слушать не хочу о белых!.."
"— Очаровательна. Особенно хорош цвет лица, можно подумать, что по утрам она подкрашивается, пользуясь палитрой Ватто.

Jean-Antoine Watteau L’Amante inquiète. 1717-1720
Блондинка нежная огнем своих очей
Губительный пожар зажгла в груди моей.
Это я о своем сердце.
— Блондинка? Вы меня удивляете.
— Да, хватит с меня черного дерева и слоновой кости. Перехожу на блондинок.
И Родольф запел, приплясывая:
Я спою вам про диво:
Есть на свете краса,
Золотые как нива
У нее волоса.
— Бедняжка Мими! — вздохнул приятель. — Уже забыта!.."


"...Несколько дней спустя Мими, зайдя с виконтом Полем в кафе, стала перелистывать первый попавшийся журнал и увидела посвященные ей стихи Родольфа.
— Смотрите-ка, — воскликнула она, рассмеявшись, — мой бывший возлюбленный стал теперь злословить обо мне в журналах.
Но когда Мими прочитала стихотворение до конца, она умолкла и задумалась. Виконт Поль догадывался, что она думает о Родольфе, и старался отвлечь ее от этих мыслей.
— Я подарю тебе серьги, — сказал он.
— Что ж, денег у вас хватит, — проронила Мими.
— И шляпку куплю. Из итальянской соломки, — продолжал он.
— Нет, если хотите доставить мне удовольствие — купите мне вот это.
И она кивнула на журнал, где было напечатано стихотворение Родольфа.
— Нет, уж уволь, — виконт, задетый за живое.
— Хорошо, — холодно ответила Мими. — Я куплю журнал сама, на деньги, которые заработаю. Мне даже приятнее купить его на свои деньги, чем на ваши.
И Мими на два дня поступила в цветочную мастерскую, где работала раньше. На заработанные деньги она купила журнал. Стихотворение Родольфа она выучила наизусть и целыми днями читала его друзьям, назло виконту. Вот оно:
Я в одиночестве томился без подруги.
Когда ж я встретился с тобою невзначай,
Тебе я жизнь свою и сердце отдал в руки:
«Как хочешь, милая, впредь с ними поступай!»
Увы! Ты много мне страданий причинила:
Изорвала в клочки надежды юных дней,
Мне сердце, как бокал, нечаянно разбила.
И комната моя теперь могила,
Где погребен цвет юности моей
И все мои погубленные силы.
Все кончено навек. Угас огонь в крови.
Ты лишь видение, я призрак стал печальный,
И над холодною гробницею любви
Пусть прозвучит теперь псалом наш погребальный.
Мотив торжественный нам не к лицу с тобой.
Я, кажется, нашел другой, вполне пригодный.-
Мне нравится минор, простой и благородный.
Я буду басом петь, а ты сопрано пой.
Ми, ре, ми, до, ре, ля!… Не тот мотив! Не надо!
Ты столько раз его певала, милый друг!
Боюсь, мелодия проникнет в бездну ада,
И сердце мертвое мое воскреснет вдруг.
До, ми, фа, соль, ми, до!… Я вспомнил, дорогая,
Двухтактный вальс, что мне всю душу истерзал,
Когда язвительно смеялась флейта злая,
А скорбный контрабас безудержно рыдал.
Соль, до, до, си, си, ля… И это нестерпимо!
Ведь вечером в лесу, ты помнишь, прошлый год
Мы пели с немцами: они — про Рейн любимый,
А мы — про мерный плеск Луары плавных вод.
Ну, что ж! Не надо петь, — прогоним все напевы
И мысли грустные, что ноют с ними в лад!
И на любовь свою умершую, без гнева,
С улыбкой мирною прощальный бросим взгляд.
Мы были счастливы с тобой, тревог не зная.
Декабрьским вечером, под шум дождя и вьюг,
Бывало, я сидел у камелька, мечтая,
В сиянье глаз твоих, мой ненаглядный друг.
В камине уголья пылали, а над ними
Свою мелодию там чайник запевал.
Рой красных саламандр кружился в сизом дыме,
Слетевшись к нам в очаг на бал.
Листала ты роман, в ленивой неге млея,
И сон твои глаза сомкнул в блаженный миг.
А я в пылу любви, от страсти молодея,
Губами жаркими к твоим рукам приник.
Когда входили к нам приятели гурьбою,
Любви и радости вдыхали аромат,
Он в комнатке всегда витал вкруг нас с тобою,
Ведь скромный наш приют был счастьем так богат!
Но вот конец зиме. В раздвинутые шторы
Лазурная веска вновь заглянула к нам.
И мы отправились в зеленые просторы,
Соскучившись давно по солнцу и цветам.
То было, помнится, в конце страстной недели.
Погода в этот день была так хороша!
Мы долго бегали в лесу, в полях и пели,
В порыве радостном, свободою дыша.
И под конец, устав от беготни счастливой,
Уселись мы вдвоем на ложе пышных трав,
Под юным деревцем. Кругом холмы и нивы,
Над нами — свод небес, безмолвно величав.
Сближались головы, сплетались наши руки.
Волненье странное нахлынуло волной,
И, разомкнув уста, в какой-то сладкой муке,
Поцеловались мы с тобой.
Шептался гиацинт с фиалкою влюбленно,
С ее дыханием сливал свой аромат.
И сам благой господь с лазурного балкона
Улыбку посылал, склоняя к нам свой взгляд.
«Любите, милые, — промолвил он, — друг друга!
Чтоб мягче было вам в раздолии шагать,
Я разостлал кругом ковер пушистый луга.
Целуйтесь вновь! На вас не стану я взирать.
Любите, милые, друг друга. Блещут воды,
Порхают ветерки, полны цветов леса,
Ликует птичий хор, сияют небеса,
Для вас я обновил лицо земной природы.
Любите, милые, друг друга! Если вы
Довольны юною весной и солнцем мая.
То вместо всех молитв, мне славу воздавая,
Целуйтесь вновь и вновь средь волн густой травы!»
Лишь месяц миновал. Посаженные нами
В саду под окнами все розы расцвели.
По— прежнему в моей душе пылало пламя,
Но помыслы твои куда-то вдаль ушли.
Куда твоя любовь ушла? Она повсюду.
То светлый избран цвет, то темный стал милей.
Кто может предсказать, мой друг, твою причуду?
Порхнешь к валету пик, забыт валет червей.
Теперь ты счастлива, ты королевой стала,
Окружена толпой вздыхающих юнцов.
Перед тобой цветут, как розы, мадригалы,
И не смолкает хор влюбленных голосов.
В блестящий бальный зал ты входишь величаво.
Теснится вкруг тебя поклонников кольцо.
Твой ловят каждый взгляд. А ты плывешь как пава,
Склоняя к вееру надменное лицо.
Изящней туфелек твоих едва ли встретишь,
И Сандрильоне их, пожалуй, не обуть.
Так ножки крохотны, что их едва приметишь,
Когда уносишься ты в вальсе с кем-нибудь.
От ароматных ванн, от мази благовонной
С твоих прелестных рук сошел загар былой,
И стали бледными, как лилии Сарона,
Что так таинственно белеют под луной.
Змеею золотой обвил твое запястье
Браслет с жемчужиной, рожденной в недрах вод,
И шаль индийская, текучая, как счастье,
Струится с гибких плеч и нежно к шее льнет.
Брюсселя кружева и валансьен старинный,
Гипюр готический молочной белизны,
Шедевры мастериц, прозрачней паутины,
Твою ласкают грудь, воздушные как сны
.
А мне была милей ты в платье полотняном
Иль в скромном ситцевом. Кокетливый убор!
Простая шляпка шла к твоим щекам румяным,
Ботинки серые мой чаровали взор.
Роскошный туалет под стать чертам прекрасным,
Но о былой любви он мне не говорит.
Ты словно в саване погребена атласном,
И в мраморной груди сном вечным сердце спит.
Когда я хоронил в стихах большое горе
И свой надгробный плач писал, я был суров,
Весь в черном, ну совсем нотариус в конторе,
Лишь не было жабо и золотых очков.
Я крепом повязал перо, себя терзая.
Был в траурной кайме листок.
И в поздний час Строчил без устали я строфы, вспоминая
Последнюю свою любовь в последний раз.
Когда ж простился я с поэмой роковою
И в сторону перо со вздохом отложил,
Вдруг как безумный стал смеяться над собою:
«Могильщик бедный! Ты себя похоронил!»
Но было горечи полно мое веселье.
Дышала тяжко грудь. Кружилась голова.
Хоть улыбался я, глаза мои горели,
И ливень жарких слез с листка смывал слова.



"...Не думай, что я хочу тебя напугать и рисую какую-то фантастическую картину. Глядя в будущее, я не надеваю ни черных, ни розовых очков: я вижу то, что есть. До сего времени мы действительно жили в нужде, и это служило нам оправданием. А теперь у нас уже не будет этого оправдания. И если мы не войдем в русло нормальной жизни – то будем сами виноваты, ибо перед нами уже нет тех препятствий, какие нам прежде приходилось преодолевать..."

"... Где нам найти краски, чтобы изобразить изумление ветров при виде огня в камине Родольфа?.."

Анри Мюрже "Сцены из богемной жизни". 1849

http://modernlib.ru/books/myurzhe_anri/sceni_iz_zhizni_bogemi/read/



Джакомо Пуччини "Богема". 1896


P.S. Для тех, кто не в курсе: "Богема - среда актёров, музыкантов, художников, литераторов, ведущих особый, отличный от привычного для большинства людей, беспечный, беспорядочный образ жизни (в исходном значении — не имеющих устойчивого материального обеспечения)"
Книга "Сцены из жизни богемы" А. Мюрже - купить книгу Scenes de la vie boheme ISBN с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ruКнига "Сцены из жизни богемы" А. Мюрже - купить книгу Scenes de la vie boheme ISBN с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ru
Жизнь богемы - купить фильм La Vie de boheme на лицензионном DVD или Blu-ray диске в интернет магазине Ozon.ruЖизнь богемы - купить фильм La Vie de boheme на лицензионном DVD или Blu-ray диске в интернет магазине Ozon.ru
Ozon.ru - Книги | Богема. Опера в 4 действиях | Джакомо Пуччини | | | Купить книги: интернет-магазин / ISBNOzon.ru - Книги | Богема. Опера в 4 действиях | Джакомо Пуччини | | | Купить книги: интернет-магазин / ISBN
Книга "Парижская богема. Фрак monsieur Помпонэ. В погоне за славой" Л. Меррик - купить книгу ISBN с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ruКнига "Парижская богема. Фрак monsieur Помпонэ. В погоне за славой" Л. Меррик - купить книгу ISBN с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ru
Сцены из жизни богемы - купить фильм на лицензионном DVD или Blu-ray диске в интернет магазине Ozon.ruСцены из жизни богемы - купить фильм на лицензионном DVD или Blu-ray диске в интернет магазине Ozon.ru
Книга "Сцены из жизни богемы" Анри Мюрже - купить книгу ISBN 978-5-395-00202-0 с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ruКнига "Сцены из жизни богемы" Анри Мюрже - купить книгу ISBN 978-5-395-00202-0 с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ru

1 комментарий:

  1. Thanks for sharing, nice post! Post really provice useful information!

    Giaonhan247 chuyên dịch vụ mua hàng mỹ từ dịch vụ order hàng mỹ hay nhận mua nước hoa pháp từ website nổi tiếng hàng đầu nước Mỹ mua hàng ebay ship về VN uy tín, giá rẻ.

    ОтветитьУдалить